«Что движет Солнце и светила?» Детство выдающихся космистов
Искрою желания зажигается, истинно, факел знания. Только не
преграждайте сами себе путь! Только устремитесь – и зальет вас
сияние Беспредельности!
Тому носителю надземных свитков явлен доступ в высшие
сферы, и тот носитель низшим сферам даст ключ к познанию
Беспредельности.
…Эволюция востребовала тех, кто были так не похожи на других
и несли в своем внутреннем мире энергетику, нужную этой эволюции,
в какой бы земной форме эта энергетика ни проявлялась.
К.Э. Циолковский писал в автобиографии: «Мы любим разукрашивать детство великих людей, но едва ли это не искусственно, в силу предвзятого мнения. Однако бывает и так, что будущие знаменитые люди проявляют свои способности очень рано, и их современники предугадывают их великую судьбу. <…> Я, впрочем, лично думаю, что будущее ребенка никогда не предугадывается. Таланты же у многих проявляются в детстве, не давая впоследствии никаких результатов» [1, с. 32–33]. Насколько прав был великий ученый? Можно ли увидеть в юности у будущего великого человека «печать гения»? Существуют ли некие сходные обстоятельства, формирующие гениев? Или они приходят в этот мир готовыми к реализации своей сверхзадачи?
Чтобы найти ответы на эти вопросы, обратимся к детским годам ученых-космистов: К.Э. Циолковского (1857–1935), В.И.Вернадского (1863–1945), А.Л. Чижевского (1897–1964), П.А. Флоренского (1882–1943). К этой же замечательной плеяде носителей нового космического мировоззрения принадлежат и Рерихи – Николай Константинович (1874–1947) и Елена Ивановна (1879–1955), их сыновья Юрий Николаевич (1902–1960) и Святослав Николаевич (1904–1993). Все они пришли в этот мир в разные годы – на протяжении почти полувека – и в различные исходные условия. Но с самого раннего детства у будущих носителей космического мировоззрения проявляется много общего. И главное – это неудержимое стремление к познанию окружающего мира, его закономерностей и причинных связей. Среди общих черт характера, проявившихся с юных лет, можно выделить впечатлительность и развитое воображение, пытливость и пылкий интерес ко всему неизведанному, неординарному, глубину и разнообразие интересов, широту кругозора и одаренность многими талантами, самостоятельность и необычайное трудолюбие, интерес и любовь к природе. Все эти качества, как бы заложенные в них изначально самой природой, явились основой синтетического восприятия мира и крепким фундаментом их будущих достижений.
Случайна ли такая общность или здесь есть какая-то внешняя причинная связь? Скорее всего, можно говорить о закономерности или велении времени, ибо история и эволюция человечества управляются законами, а не случайностями. В.И.Вернадский, одной из специальностей которого была история науки, писал, что бывают эпохи, когда гении «рождаются пачками». Л.В.Шапошникова в книге «Вселенная Мастера» пишет о том, что Учителя, стоящие на дозоре космической эволюции человечества, поддерживают различного рода контакты с наиболее просветленными умами, в том числе на информационном уровне. Подтверждением этому служат и записки последних лет жизни Н.И.Пирогова, и идеи, сформулированные В.Ф.Одоевским, Н.Ф.Федоровым, которых можно считать предвестниками космизма. Они жили в ту же эпоху и, интуитивно улавливая идущую из Космоса информацию, пытались ее осмысливать и формулировать. Это была эпоха Духовной революции и зарождения нового, космического типа мышления. Глубинные процессы, происходившие в России, наложили своеобразный отпечаток на образ мысли каждого культурного человека того времени, к которым относились и родители будущих космистов, и составлявшие круг общения семей друзья и знакомые. Это обстоятельство не могло не отразиться на формировании сознания и мышления детей. П.А.Флоренский считал, что «все начинается с раннего детства». А.Л.Чижевский выразился еще более определенно: «Когда я сейчас ретроспективно просматриваю всю свою жизнь, я вижу, что основные магистрали ее были заложены уже в раннем детстве и отчетливо проявили себя к девятому или десятому году жизни» [2, с. 10]. Как же складывались судьбы тех, кого мы называем предвестниками космического мировоззрения – космистами?
Анализируя свою жизнь, К.Э.Циолковский писал: «В деле прогресса человечества мы редко замечаем влияние наследственности. <…> Ясно, что гений более создается условиями, чем передается от родителей или других предков. <…> Только в очень редких случаях сказывается явно наследственность дарований. <…> Примеров таких в истории гораздо меньше, чем обратных» [1, с. 14]. В судьбе самого Циолковского и остальных космистов мы можем видеть как раз тот случай, когда многие качества, определяющие гениальность человека и его характер, перешли к ним от предков. Почти у каждого из них в роду были военные, герои, борцы за отчизну и свободу. Род Циолковских брал свое начало от борца за освобождение крестьян казака Наливайко Северина1. У В.И.Вернадского военные были как по линии отца, так и по линии матери; из их числа был и основатель рода литовский шляхтич Верна2. Среди предков А.Л.Чижевского были георгиевские кавалеры, сражавшиеся «под знаменами великих русских полководцев», а знаменитый русский флотоводец П.С.Нахимов был его двоюродным дедом [4, с. 11]. По некоторым данным, род П.А.Флоренского по отцовской линии был связан с историческими деятелями, такими как знаменитый украинский философ Григорий Сковорода3 и гетман К.Г.Разумовский4.
С раннего возраста будущие космисты проявляли интерес к своим предкам и родословной. В.И.Вернадский считал, что можно лучше узнать человека, ознакомившись с его жизненными ценностями и историей семьи. «Это интересно, потому что помогает глубже проникнуть в тот чудесный механизм, который зовется душою человека» [5, с. 16]. «Мне кажется страшно важным, – писал он в дневнике, – чтобы никогда из семей не исчезала история семьи. В семьях, где долго длится подобная история, – всегда большая возможность выработки сильных характеров в достижении традиционных целей. Ближе связь с землей, с историей родины» [6, с. 215]. Семейные предания, легенды чрезвычайно интересовали Вернадского. «Они значительно повлияли на формирование моих взглядов, вернее, симпатий и удачи», – вспоминал он [5, с. 16].
«Меня всегда интересовали мои предки, – писал Чижевский в одном из автобиографических набросков, – не из честолюбия, не из тщеславия, не из хвастовства…, а из того ясного для меня ощущения, что во мне, в моем теле, в моей душе – психике, в моем темпераменте все они, мои предки, живут и по сей час… Как часто я, ознакамливаясь с портретами или записями моих предков, неожиданно открывал с ними мое внутреннее или внешнее сходство в самых подробных деталях или каких-либо глубоких или интимных качествах» [цит. по: 4, с. 10].
П.А.Флоренский с детства интересовался историей собственного рода. Знание своих корней, понимание взаимосвязи прошлого и настоящего наполняло его жизнь особым смыслом и одухотворяло ее. Род Флоренских, как в 1935 году в одном из писем родным писал Павел Александрович, «отличался всегда инициативностью в области научной и научно-организаторской деятельности. Флоринские5 всегда выступали новаторами, начинателями целых течений и направлений – открывали новые области для изучения и просвещения, создавали новые точки зрения, новые подходы к предметам. Интересы Флоринских были разносторонние – история, археология, естествознание, литература. Но всегда это было познание в тех или иных видах и организация исследования» [7, с. 220]. Также известно, что до середины XIX века Флоренские принадлежали к духовному сословию. Павел Александрович унаследовал как научные, так и духовные склонности своих предков. «Не забывайте рода своего, прошлого своего, изучайте своих дедов и прадедов, работайте над закреплением их памяти», – наставлял он своих детей в духовном «Завещании моим детям…» [цит. по: 8, с. 738].
Большую роль в формировании качеств будущих гениев играли и внешние условия, помогая раскрываться и развиваться их дарованию. Описание этих условий передает атмосферу высокой нравственности, гуманизма, патриотизма и труда, царившую в их семьях. И хотя материальное положение в семьях было различно (например, у Циолковских оно попросту граничило с бедностью), у каждого из будущих ученых в нужный час под рукой оказывались нужные книги. Жизнь в городах, где жили семьи, была очень различна в духовном и культурном отношении. Но даже провинциальная Вятка была богата замечательными людьми из ссыльных, составлявшими культурную элиту города, а вятская гимназия, где три года проучился Циолковский, была одной из лучших в России гимназий того времени благодаря плеяде выдающихся преподавателей, людей с высокими профессиональными и нравственными качествами.
Отец К.Э.Циолковского служил лесничим. Его широкий кругозор, тонкость, образованность и талантливость матери, наличие неплохой библиотеки, круг общения родителей с высокообразованными и культурными людьми давали подрастающему Косте возможность познавать и осмысливать самые широкие вопросы – от причин, заставляющих двигаться различные механические устройства, до природы тяготения. Большое влияние на впечатлительного мальчика оказали русские народные сказки издания Афанасьева, по книге которого мать учила его читать, и рассказы отца о строении Вселенной и Солнечной системы. Константин страстно любил читать, читал все подряд, а от исторических романов М.Н.Загоскина его «трепала лихорадка» [1, с. 31]. Любил мечтать: «…я мечтал о физической силе. Я, мысленно, высоко прыгал, взбирался как кошка на шесты, по веревкам. Мечтал и о полном отсутствии тяжести» [1, с. 31–32]. Именно заложенный в раннем детстве интерес и мечта преодолеть силу тяготения предопределили направление будущих исследований ученого. Потом чтение книг и самообразование поставили этот интерес на профессиональную основу. Несмотря на скромное материальное положение семьи, Константин Циолковский имел возможность развивать свои творческие способности, сначала ломая игрушки с целью понять их устройство, а потом мастеря свои модели из материалов, приобретенных на копейки, выделенные на завтраки. И родные не препятствовали этому, хотя долгое время не видели в этом смысла. А когда отец поверил в дарование сына, то отправил его на учебу в Москву, ежемесячно отрывая от своих скромных доходов 10–15 рублей на его пансион.
В отличие от К.Э.Циолковского, чье детство прошло в самой глубинке России, В.И.Вернадский первые годы жизни провел в столице – Петербурге. Его отец преподавал в Петербургском университете, и дома у них постоянными гостями были профессора и преподаватели университета, составлявшие цвет мировой науки того времени. Обстановка в семье Вернадских способствовала развитию интереса к познанию и осмыслению мира. Большая библиотека отца дала возможность юному Владимиру, который рано научился читать, познакомиться с различными областями знаний о природе и человеке. Природная пытливость и развитое воображение мальчика приводили к ранним размышлениям над устройством окружающего мира. Немалую роль сыграли в этом беседы с двоюродным дядей – большим любителем и знатоком астрономии. Вот как об этом пишет уже повзрослевший Вернадский: «Перед сном он любил гулять, и я, когда мог, всегда ходил с ним. Я любил всегда небо, звезды, особенно Млечный Путь. Путь поражал меня, и в эти вечера я любил слушать, когда он мне о них рассказывал, я долго после не мог успокоиться; в моей фантазии бродили кометы через бесконечное мировое пространство; падающие звезды оживлялись; я не мирился с безжизненностью Луны и населял ее целым роем существ, созданных моим воображением. Такое огромное влияние имели эти простые рассказы на меня, что мне кажется, что и ныне я не свободен от них» [3, с. 19]. Кроме неба и звезд, мальчика также неудержимо привлекали история, описания путешествий и живая природа. Эти яркие впечатления, полученные Вернадским в раннем детстве, легли в основу его будущих исследований и открытий.
Обстановка детских лет А.Л.Чижевского во многом сходна с обстоятельствами детства Вернадского. Отец – потомственный офицер – был высокообразованным инженером и культурным человеком. Его мать и сестра, на чьи плечи легло воспитание и начальное обучение мальчика, имели прекрасное образование, знали языки и были творчески одаренными натурами. Прекрасная домашняя библиотека собиралась не одним поколением. Юный Александр имел и свою собственную библиотеку, среди книг которой были «Популярная астрономия» Фламмариона и «Небесные тайны» Клейна. Как и Вернадский, Александр Чижевский с детства интересовался астрономией, историей, любил путешествия. В силу слабого здоровья его часто вывозили за границу – во Францию и Италию. «Таким образом, – отмечает в связи с этим Чижевский, – будучи еще семилетним мальчиком я занимался живописью у художника Нодье, ученика знаменитого Дега» [2, с. 8]. Впечатлительного, утонченного и любознательного Александра привлекало все возвышенное и необычное. «К десятилетнему возрасту, – вспоминал он много лет спустя, – я перечел всех классиков фантастики на русском и французском языках и лирику великих поэтов, умело подобранную в детских антологиях» [2, с. 9]. Все богатство этих впечатлений и познаний формировало у юного Чижевского широкий взгляд на мир, давало возможность осмысливать его целостность и взаимосвязанность.
П.А.Флоренский родился в высокообразованной и культурной семье, в которой царила атмосфера гармонии, великодушия, стремление к чему-то возвышенному. Его духовно и интеллектуально богатой, сильной и впечатлительной натуре трудно давалось общение со сверстниками, он предпочитал проводить время на живой природе. Его особенно интересовали камни, растения, он много читал, рисовал, фотографировал. Любил поэзию, выделяя в ней ритм и звучание, а не смысл. Обладал блестящей памятью и способностью к любым наукам – будь то гуманитарные или естественные предметы. Но если родные Александра Чижевского разделяли его искания и семья способствовала развитию всех способностей и полному раскрытию потенциала мальчика, то у Павла Флоренского было иначе. Его необычность, глубина и инаковость его внутреннего мира не была понята даже самыми близкими людьми. Это усложняло выявление его могучих внутренних сил, что привело к большому духовному кризису: он убедился в ограниченности и относительности физического знания и задумался о поиске Истины абсолютной и целостной [9, с. 6]. Этот кризис разрешился, как он писал впоследствии, взрывом, но взрывом очищающим и открывающим путь к истинному свободному познанию. П.А.Флоренскому, как никому другому из ученых-космистов, удалось в своих исследованиях и трудах соединить знание физическое, или феноменальное, и идеальное, ноуменальное, или метазнание.
Важно отметить, что ни обстоятельства, ни разница внешних условий не сломили дух будущих космистов и не заставили их свернуть с выбранного пути. Пожалуй, даже наоборот – эти внешние обстоятельства мобилизовали их внутренние резервы и еще больше способствовали выполнению их миссии. Это проявление «руки судьбы» можно увидеть как в высказываниях самих героев, так и в обстоятельствах их судеб. К.Э.Циолковский на седьмом десятке лет писал: «Я всю жизнь жаловался на судьбу, на несчастья, на препятствия к плодотворной деятельности. Случайны ли они или имеют какой-нибудь смысл? Не вели ли они меня по определенному пути с определенной высокой целью?» [11, с. 55]. Ученый считал, что глухота, постигшая его в детском возрасте, явилась стимулом его достижений: «Глухота, заставляя непрерывно страдать мое самолюбие, была моей погонялой, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделила меня от людей, от их шаблонного счастья, заставила меня сосредоточиться, отдаться своим и навеянным наукой мыслям. Без нее я никогда бы не сделал и не закончил столько работ» [11, с. 56]. Еще лучше оберегала его от соблазнов материального мира бедность их семьи. Когда в юношеские годы в Москве он тратил свой крохотный пансион на опыты и эксперименты, на последние копейки покупая лишь черный хлеб, то материальные утехи для него просто переставали существовать, и эта привычка осталась на всю жизнь. А пережитая юным Павлом Флоренским духовная драма, вызванная попытками его родителей уберечь сына от всего необычного, что так волновало впечатлительного мальчика, помогла ему впоследствии глубоко и точно связать в едином процессе два способа познания – научное, феноменальное, и сверхнаучное, побуждаемое теми «таинственно высвечивающими ноуменами», которые он видел и ощущал с раннего детства. Немалый же достаток в семьях Вернадских и Чижевских, когда «все наши желания – детей – исполнялись очень скоро, даже слишком; никаких неприятностей нам испытывать не пришлось» [3, с. 17], не разбаловали подрастающих Владимира и Александра, не приучили к безделью и роскоши. Чижевский даже «зарабатывал» деньги «у бабушки и мамы за хорошо выученные уроки и стихи и приобретал книги, химические реактивы и всякого рода механические игрушки, чтобы переделывать их на свои “изобретения”» [2, с. 9]. «Полный достаток во всем и свободная ненуждаемость в детстве, – вспоминал потом А.Л.Чижевский, – не только не изменили этих принципов(постоянно трудиться. – Т.С.), но, наоборот, обострили их» [2, с. 81].
Все будущие космисты имели основную ведущую идею, отчетливо проявившуюся в детстве, и, подобно Музе, сопровождавшую их на протяжении жизни. У Циолковского это была мечта преодоления земной силы тяжести и освоения Вселенной. Эта мечта, устремившая его в небо, привела под конец жизни к осознанию безграничности Вселенной и жизни в ней. Как человек дела, он начал ее реализацию с наивных попыток полететь, прыгая в девятилетнем возрасте с забора, и довел до абсолютно реальных практических проектов полета в ближайший космос в зрелые годы. Но даже свою ракету он рассматривал как средство, которое должно послужить его космической философии. Побудительную причину необходимости освоения Вселенной он философски сформулировал как познавательную, а не вызванную поисками мест для производства хлеба, мяса, овощей и фруктов. Стратегию такого освоения он развил на тысячелетия вперед.
Вернадского волновал эволюционный смысл жизни человечества в Космосе, что побуждало его к «творческим исканиям правды личностью». Он искал ее и в Космосе, и на Земле. Это проявилось в детстве тягой к астрономии, истории, путешествиям. В его автобиографии есть такие слова: «Интерес мой основной был астрономия» [3, с. 27]. И тут же: «Больше всего прельщали меня, с одной стороны, вопросы исторической жизни человечества и, с другой – философская сторона математических наук…» [3, с. 28]. Однако таинственной рукой судьбы в эти его интересы была вплетена геология, биология и другие естественные науки, что позволило Вернадскому впоследствии сформулировать и его эволюционное учение о живом веществе, и концепцию ноосферы.
Пылкое увлечение астрономией Чижевского, проявившееся уже в 9-летнем возрасте, было вызвано благоговением «перед красотою и величием неба» [2, с. 17]. Сначала его увлекает Луна, и он размышляет о ее влиянии на Землю: «Ее близость к Земле говорит о взаимодействиях, о системе двух тел – Земли и Луны, связанных мощными узами ньютонианского тяготения, обменом излучений и бог весть еще какими силами, нам неизвестными. <…> В писаниях врачей, философов, историков, поэтов за период в две с половиной тысячи лет я находил мысли о связи между фазами Луны и явлениями органического мира Земли» [2, с. 18]. Затем у Александра появляется особый интерес к Солнцу – «Теперь я стал солнцепоклонником!» [2, с. 18] – и он занимается изучением его переменной активности, собирает литературу о дневном светиле («солнечные книги»). Все это впоследствии привело его к осознанию существования ритмических закономерностей энергетической жизни в Космосе.
У Павла Флоренского, с раннего детства имевшего необычное свойство видеть внутренним взором нечто необыкновенное, невидимое другим, над всем преобладало стремление к познанию этой чудесной «жизни, притаившейся под личиной физической видимости», или сказки, как он ее воспринимал в детстве. Позже он вспоминал: «Эта сказка золотила вершины научного опыта и заставляла сердце биться при виде иных явлений природы и даже при мысли о них. Эта сказка направляла мои мысли и интересы и, в сущности, была истинным предметом моих волнений» [цит. по: 8, с. 673]. И эта сказка помогла ему соединить в своих трудах и исследованиях два вида познания – внутреннее, духовное, и внешнее, эмпирическое, и ближе других ученых-космистов подойти к нарождающемуся новому космическому мышлению и его системе познания.
Мы видим, что с раннего детства наших героев интересовало сакраментальное: «Что движет Солнце и светила?» У Циолковского, Вернадского и Чижевского этот интерес привел сначала к физическим, феноменальным исследованиям, а затем уже к более широким обобщающим философским выводам и учениям. У Флоренского же изначально было то поистине чудесное проникновение под покровы материи, которое дает объяснение глубокой, внутренней причины всего сущего. Это стремление к выявлению причины вещей заставляло искать новые пути познания, ибо традиционные способы не давали ответов. Они, будущие ученые, обладали способностью глубоко и всесторонне осмысливать явления. Их необычное мышление, основанное на более объемном и многомерном восприятии действительности, имело итогом те поразительные результаты, которые легли в основу нового космического мировоззрения.
От сверстников будущих космистов отличало одно из замечательных качеств – неудержимое стремление к глубинному познанию окружающего мира, его закономерностей и причинных связей. Их интересовала история человечества, происхождение Вселенной и жизни в ней – отсюда интерес к астрономии, археологии, истории, геологии, биологии, физике, математике. Но над всем этим стояло желание выявить и понять те законы, которые обусловливают взаимодействие и взаимосвязь всего со всем – от атома до Вселенной. Эта страсть к знанию проявилась у них с самого раннего детства. И что примечательно, все самые важные для себя знания они добывали самообразованием.
К.Э.Циолковский вспоминал: «Проблески серьезного умственного сознания проявились при чтении. Лет 14-ти я вздумал почитать арифметику, и мне показалось все там совершенно ясным и понятным. С этого времени я понял, что книги – вещь не мудреная и вполне мне доступная. Я разбирал с любопытством и пониманием несколько отцовских книг по естественным и математическим наукам…» [1, с. 46]. Его заинтересовала астролябия, конструкцию и принцип действия которой он узнал из книг. Он тут же сам смастерил высотомер и проверил его действие на практике. Это вызвало доверие к «теоретическому знанию». Константин учился, творя-создавая свои действующие модели, на которых проверял сведения, почерпнутые из книг. Но могучая творческая мысль самого Циолковского, берущая начало в каком-то неведомом ему источнике, опережала книжное знание, и он самостоятельно открывал заново многое из достижений предыдущей человеческой мысли. «Часто, читая какую-нибудь теорему, я сам находил доказательство. И это мне более нравилось и было легче, чем проследить объяснение в книге», – писал он о московском этапе своей учебы [1, с. 48]. Эта привычка к самостоятельному мышлению осталась на всю жизнь. «В то же время я разработал совершенно самостоятельную теорию газов», – писал он уже о калужском периоде [1, с. 73]. «Ломал голову над источниками солнечной энергии и пришел самостоятельно к выводам Гельмгольца» [1, с. 74]. Учеба в гимназии была затруднительна для почти глухого мальчика, поэтому он не проучился там и трех лет. Но это не помешало ему достичь замечательных успехов в науке и создать свою собственную естественнонаучную философскую систему. Возможно потому, что наука и философия сосуществовали в нем в гармоничном единстве. «Основанием моей естественной философии, – писал Циолковский уже на закате жизни, – было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука. Наука будущего, конечно, опередит науку настоящего, но пока и современная наука – наиболее почтенный и даже единственный источник философии. Наука, наблюдение, опыт и математика были основой моей философии. Все предвзятые идеи и учения были выброшены из моего сознания, и я начал все снова – с естественных наук и математики. Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей» [1, с. 123]. Он познавал «с чистого листа», анализируя широко и непредвзято то, что давали эксперимент, опыт, наблюдения и их обобщение.
В.И.Вернадский свое образование тоже начал с самостоятельного чтения. «Я рано набросился на книги и читал с жадностью все, что попадалось мне под руку, постоянно роясь и перерывая книги в библиотеке отца, довольно большой, хотя и не случайной» [3, с. 16]. А попадались ему и географические книги (например, хрестоматия «Великие явления и очерки природы»), и книги про путешествия. Любил читать стихи и рассказы, зачитывался историей, главным образом греческой. Учиться на стандартный манер не любил, предпочитал улетать в своих фантазиях в неведомые дали или читать вместо заданного что-либо из возбуждавшего его интерес. Учеба в гимназии настоящей пищи для ума не давала. В своих воспоминаниях Вернадский отмечал мертвый дух преподавания, характерный для «полицейской классической системы Толстого6» [3, с. 24], когда основное время занимало изучение древних, известных только по письменным памятникам языков, дурно преподававшихся либо иностранцами, либо чиновниками-полицейскими, как их назвал В.И.Вернадский, добросовестно исполнявшими лишь распоряжения начальства. В силу этого учился он, по его собственному определению, средне, но «хорошо писал сочинения, был для своего возраста очень начитан, много самостоятельно думал, интересовался науками историческими, естественно-историческими, экономическими и философскими. Знал много фактов» [3, с. 26]. Такая же, как и у Циолковского, склонность к самостоятельному мышлению приводила к схожим результатам. На выпускном экзамене по математике он доказал теорему тремя разными способами, которые были верными, но отличались от стандартного решения. Преподаватель от этого буквально вошел в математический азарт, и в итоге экзамен окончился триумфом Вернадского. Особым видом познания были путешествия. Когда Володе было 10 лет, вся семья Вернадских выехала за границу, и мальчик увидел Вену, Венецию, Дрезден, Прагу. Новые и необычные впечатления этой поездки пробудили в юном Владимире не угасавший до конца жизни живой интерес к людям, культуре и особенно природе других стран. Потом, уже в студенческие времена, появилось осознанное стремление путешествовать для обретения знаний: «Я хочу лично повидать главные страны и моря, о которых читаю в книгах. Я хочу видеть как тамошнюю природу, так и людей. Только тогда, когда человек путешествовал по разнообразным странам, когда он видел не одну какую-нибудь местность, а самые разные – только тогда приобретается необходимый кругозор, глубина ума, знание, каких не найдешь в книгах. Я хочу подняться и вверх, в атмосферу. <…> Но в том знании, какое вынесу, – сила, и за нее не дорого дать все состояние. И время, что я употреблю на такое самообразование, не пропало, я возвращу его сторицею на работы на пользу человека. Чем больше знаний, тем сильней работник на этом поле» [3, с. 43]. Всю жизнь Вернадский познавал и изучал, путешествуя либо работая в многочисленных экспедициях. Он добывал знания в самом их источнике – живой природе, хранящей все наслоения миллиардов лет эволюции Земли, и называл этот процесс реального познания «вопрошать» природу, «пытать» ее [3, с. 34]. Именно изучение природы в самом широком смысле, предполагающем не только Землю и ближайший космос, но и всю Вселенную, дали Вернадскому материал для его гениальных научных обобщений, выразившихся в его учении о живом веществе и концепции ноосферы.
Чижевского увлекало все трудное, новое и необычное. «Ах, какая это была хорошая пора жизни! – вспоминал он о годах детства и юности. – Молодой мозг стремился к познанию тайн природы и готов был ухватиться за любое явление, в надежде извлечь из него что-либо таинственное, неведомое, никому еще не известное. <…> Я метался из одной области в другую и наслаждался дивною способностью ума познавать» [2, с. 16]. Важную роль в его познании сыграло увлечение астрономией. В книге воспоминаний «Вся жизнь» Чижевский посвятил этому немало возвышенных и восторженных слов: «Астрономией же я стал пылко интересоваться еще в 1906 году, то есть девяти лет от роду, а в 1907 голу уже написал “Популярную космографию по Клейну, Фламмариону и другим” – “труд”, сохранившийся в моем архиве до сих пор. С каким душевным трепетом и наслаждением я любовался звездами через свой телескоп! <…>Еженощные наблюдения в телескоп за звездами раскрывали мне все несказанное великолепие надземного мира. <…> Уже одно прикосновение к телескопу вызывало во мне странно-напряженное чувство, похожее на то, когда человек ждет свершения чего-то загадочного, непонятного, великого. Но при взгляде в окуляр я почти всегда испытывал и испытываю головокружение и ту спазму дыхания, о которой говорят “дух захватывает”» [2, с. 16–17]. Почти ежедневное прикасание к этой космической сказке, которая не оставляла его и во сне, красота и бесконечность звездного океана, фантастические пейзажи Луны и лики других планет Солнечной системы приобщали его к таинству Космоса, расширяя в беспредельность сознание и мировосприятие. Как и В.И.Вернадский, А.Л.Чижевский познавал мир через общение с природой. Вспоминая свою совместную работу с К.Э.Циолковским, он писал: «У нас никогда не было свободного времени, когда мы могли бы заняться ну хотя бы просто созерцанием природы… Мы и в этом созерцании были взволнованы и всегда заняты наблюдением. Каждая букашка, каждая мошка, каждый листик, каждая травка являлись нам величайшей загадкой, и наш мозг пытливо работал над ней… чаще всего бесполезно. Но иногда нам везло – мы делали некоторые обобщения. Это нам давало исключительную радость. Мы всегда занимались только своим делом, и это было одно из величайших благ, на которое может рассчитывать человек… Что значит “свое дело”? Это поиски ответов на вопросы, которые ставили мы сами перед своим мозгом, перед своей жизнью, перед природой…» [2, с. 31]. Они тоже «вопрошали» природу и получали ответы, проникая все глубже и глубже в тайны Мироздания.
У Павла Флоренского было много общего в обретении знания с остальными космистами. Он писал: «Почти все, что приобрел я в интеллектуальном отношении, получено не от школы, а скорее вопреки ей. Много дал мне отец лично. Но, главным образом, я учился у природы, куда старался выбраться, наскоро отделавшись от уроков. Тут я рисовал, фотографировал, занимался. Это были наблюдения характера геологического, метеорологического и т.д., но всегда на почве физики. Читал я и писал тоже нередко среди природы. Страсть к знанию поглощала все мое внимание и время» [цит. по: 9, с. 5]. Наследственная способность к наукам выразилась в том, что, даже не прилагая особых усилий к выполнению школьных заданий, Павел всегда оставался первым учеником и с отличием окончил школу и университет. Но у Павла Флоренского была одна уникальная особенность в познании мира, которую он сформулировал так: «Это была жажда знать, учиться познанием тайны, всецело слить себя с таинственно высвечивающими ноуменами» [цит. по: 8, с. 641]. Обладая необычной способностью видеть невидимое другим – силой, «себя знающей и собой владеющей», которая заключалась в даре проникновения в суть вещей7, пройдя в детстве и юности через драматический период раздвоения между своими внутренними духовными переживаниями и интеллектуальным освоением мира внешнего [8, с. 640–648], Флоренский приобрел синтетическое восприятие всех явлений, позволившее ему сформулировать универсальную методологию познания. «Иногда природа проговаривается, – писал он, будучи уже взрослым, – и, вместо надоевших ей самой заученных слов, скажет иное что-нибудь, острое и пронзительное слово, дразня и вызывая на исследование. Тут-то вот и подглядывай, тут-то и подслушивай мировую тайну. Лови этот момент, где есть отступление от обычного – там ищи признание природы о себе самой. И с раннейшего детства я был прикован умом к явлениям необычным. Когда взор направлен в эту сторону, то и в самом сочетании обычного (если бы поверить вообще в окончательную реальность обычного), в нем уже чуется бесспорное вмешательство необычного, чего-то большего обычных свидетельств о себе самой природы» [цит. по: 8, с. 642]. Овладение универсальным методом познания мира подняло П.А.Флоренского на такие вершины понимания и мастерства, которые свойственны лишь гениям. Недаром те, кто хорошо его знал, сравнивали Флоренского с Платоном, Леонардо да Винчи, Паскалем.
Одним из отличительных качеств тех, кому судьба предназначила стать носителями нового мировоззрения, была постоянная неудовлетворенность собой и уже достигнутым. Эту движущую силу развития А.Л.Чижевский замечательно определил как тончайшую игру «духовных сил, сил мощных, но требующих от своих творений еще большего превосходства, еще большего совершенства» [2, с. 11]. Эти внутренние духовные силы, не дававшие им успокоиться, были тем вечным двигателем, который постоянно вел вперед, к новым открытиям и достижениям. Именно это отличало избранников доли от их сверстников, братьев и сестер.
В автобиографических заметках Циолковский писал: «Как же сказались на мне свойства родителей? Я думаю, что получил соединение сильной воли отца с талантливостью матери. Почему же не сказалось то же у братьев и сестер? А потому, что они были нормальными и счастливыми. Меня же унижала все время глухота, бедная жизнь и неудовлетворенность. Она подгоняла мою волю, заставляла работать, искать» [1, с. 24–25]. Возможно, глухота в какой-то степени и способствовала выявлению талантов Циолковского, но главным был неугасаемый огонь устремления к знанию и поиску истины, отблеск которого виден в каждой строчке его воспоминаний: «Я все время искал, искал самостоятельно, переходил от одних трудных и серьезных вопросов к другим, еще более трудным и важным. <…> Но книг было мало, учителей у меня совсем не было, и потому мне приходилось больше создавать и творить, чем воспринимать и усваивать. Указаний, помощи ниоткуда не было, непонятного в книгах было много, и разъяснять приходилось все самому. Одним словом, творческий элемент, элемент саморазвития, самобытности преобладал. Я, так сказать, всю жизнь учился мыслить, преодолевать трудности, решать вопросы и задачи» [11, с. 58].
У Вернадского неудовлетворенность своими делами, ощущение недостаточности, по сравнению с внутренней сущностью вещей, своих переживаний, не достигавших «хотения», как он это формулировал, шло от глубокого внутреннего ощущения своего потенциала, своих возможностей. Его мощные духовные силы действительно требовали от него «еще большего превосходства, еще большего совершенства», отсюда и то повышенно критическое отношение к себе, к своим достижениям и своим возможностям, которое не оставляло его до конца жизни. И даже достигнув серьезных результатов в науке, разработав несколько новых направлений, он пишет в дневнике: «Надо работать над наукой серьезно, а я дилетант. Или уже такова моя судьба?» [3, с. 129]. От этой внутренней непреходящей неудовлетворенности шла глубина и многогранность всех его достижений.
Наиболее ярко свое стремление к совершенству выразил А.Л.Чижевский. «…Я всегда был ненасытен и всегда жаждал, – писал он, вспоминая детские годы. – Если бы у меня были тысячи глаз и тысячи рук, я всем бы им нашел работу. Я все хотел сам видеть, все слышать, все ощущать, во все проникнуть и насытить, наконец, свою неутолимую жажду. Ни разу в жизни я не был чем-либо удовлетворен. Да, я никогда не знал удовлетворения. Что бы ни вышло из-под моего пера, моей кисти, из моих лабораторий, могло меня удовлетворить лишь на час или день. Затем чувство досады и неудовлетворенности закрадывалось в мое сердце» [2, с. 10]. Эта духовная жажда и чувство неудовлетворенности были мощным стимулом к познанию и творчеству, которое проявилось в неординарных достижениях и открытиях нового знания.
Другим выдающимся качеством, переводящим неудовлетворенность и полученные разными путями знания в творческие достижения, было необыкновенное трудолюбие. Наверно, желание трудиться и умение организовать свою работу так, чтобы она приносила радость, свойственно всем великим людям. Можно вспомнить, как трудились Рерихи, не теряя ни минуты драгоценного времени. То же мы видим и у будущих ученых-космистов, которые росли и формировались в трудовой атмосфере, царившей в их семьях. Однако следует отметить, что труд подрастающих гениев и по качеству, и по интенсивности, и по ритмичности отличался от обычного рутинного, часто обусловленного внешними обстоятельствами, а не внутренней потребностью труда. В Живой Этике сказано: «…мало желающих трудиться вечно на творчество новых форм» [12, 28]. Но именно в труде предтечей космизма с раннего детства присутствовало это желание – непрестанно трудиться в поисках нового знания и нового осмысления всех явлений бытия, что приводило их к созиданию новых форм, новых направлений в науке и нового мировоззрения. И этот труд всегда был радостным и желанным. Про каждого из них можно было сказать, что «в духе его живет песнь нескончаемой радости труда» [12, 35].
Циолковский, вспоминая детство, писал о своем отце: «Всякий физический труд он поощрял в нас и, вообще, самодеятельность. Мы почти все делали всегда сами» [1, с. 20]. Но к этой привычке добавлялось то, что было свойственно только ему, – радость познания и реализации познанного собственным трудом. Радость миру природы, творчеству, рукотворным и природным созданиям; например, легкое движение тележки, вертушки в форточке, воды в пруде побуждало его самого к созданию различных рукотворных аппаратов, над которыми он трудился с упоением. А позже, уже взрослым, он с не меньшим упоением трудился над разработкой приборов и устройств, способных покорять пространство, преодолевать силу тяжести…
Разнообразнейшими делами была занята каждая минута жизни Вернадского. В детстве и отрочестве это проявилось в чтении огромного количества книг, наблюдениях природы, глубоком осмысливании дискуссий взрослых на разные темы, которые он слушал, затаив дыхание. В студенческие годы он трудился, добывая знания не только на естественном отделении физико-математического факультета, но и на математическом: «Слушал иногда лекции начертательной геометрии <…> прошел аналитическую геометрию и работал в астрономической обсерватории» [3, с. 28], «Я посещал отдельные лекции исторические, филологические, юридические, математические и т.д.» [3, с. 31]. Только с возрастом он стал отдыхать, сидя в кресле и слушая музыку, но мозг его при этом напряженно работал, и многие идеи зарождались именно в такие моменты. Если по письмам и дневникам собрать и восстановить ежедневную работу Вернадского, то можно увидеть, какой это был титанический труд, почувствовать его напряженный ритм. Но сам ученый, как правило, был неудовлетворен результатами своих усилий и жаждал большего. Могучая работа его мысли и желание реализовать плоды своих размышлений опережали реальные земные возможности: «Мысль давно так не работала в научном направлении, как в этом году. Неужели опять ничего не сделаю? Много читаю и старательно пополняю пробелы своего образования во всех областях физико-химических знаний» [3, с. 145]. Тем не менее, произведенная им за всю жизнь работа – от социально-общественной деятельности до научных и философских трудов – это труд гиганта, непосильный для обычного человека.
«Феноменальная трудоспособность была моей отличительной чертой», – так охарактеризовал себя А.Л.Чижевский [13, с. 85]. «Данным качеством, – писал он, – я был обязан строгому воспитанию и тем правилам, которые мне привили мои родители и родные с первых же дней сознательного существования» [2, с. 81]. По прошествии многих лет Чижевский глубоко осознал и ярко сформулировал значение организованного, ритмичного и постоянного труда для собственного развития, совершенствования и творчества. «Дисциплина поведения, дисциплина работы и дисциплина отдыха были привиты мне с самого детства. Это – важнейшие регуляторы жизни. В некотором глубоком-глубоком подсознательном отделе моей психики был заключен основной принцип жизни – ни одного дня без продуктивной работы, которая не вносила бы в фундамент будущей жизни нечто важное. Пусть это будет маленький, самый что ни на есть ничтожный “кирпичик”, но его надо сделать, создать, усвоить или понять. Время во всех моих делах играло основную роль. Время было для меня всегда самым дорогостоящим фактором, и одной из основных целей моей жизни было сохранение его или использование его себе и своему мозгу на благо – даже не так уж себе, как именно мозгу, то есть мысли, усвояемости, памяти, творчеству, деятельности, движению вперед» [2, с. 80–81]. Вот это «ни дня без продуктивной работы», идущее из неведомых глубин самого его существа, и привитая с детства дисциплина труда позволили ему достичь тех потрясающих результатов, истинное значение которых еще предстоит осмыслить и понять. И этот непрерывный и ритмично организованный труд не был ему в тягость. «С детства я привык к постоянной работе, – продолжает свои воспоминания Чижевский. – И когда пришло время, когда нельзя было не работать, я принял работу как истинное благо, как обычное и обязательное явление жизни» [2, с. 81].
С раннего детства не терял ни минуты драгоценного времени и Павел Флоренский: «Страсть к знанию поглощала все мое внимание и время. Я составил себе стенное расписание занятий по часам, причем время, назначенное классам и обязательному посещению богослужения, окружил траурной каймой, как безнадежно пропавшее. Но и его я пользовал для своих целей» [цит. по: 9, с. 5]. Затем, учась на физико-математическом факультете Московского университета, он, как и Вернадский, помимо занятий математикой, слушал лекции на историко-филологическом факультете, принимал участие в работе философского семинара, которым руководил замечательный представитель плеяды философов Серебряного века С.Н.Трубецкой. Кроме того, самостоятельно изучал историю искусства. С детства он учился уплотнять время и, став взрослым, довел это умение до совершенства. Как вспоминал Сергей Булгаков, Павел Флоренский «извне был скорее нежного и хрупкого сложения, однако обладал большой выносливостью и трудоспособностью, отчасти достигнутой и огромной аскетической тренировкой. Я был свидетелем этой его аскетической самодисциплины, как и его трудового научного подвига: обычно он проводил ночи за работой, отходя ко сну лишь в 3–4 часа пополуночи, но при этом сохраняя всю свежесть ума в течение дня…» [цит. по: 9, с. 20]. Итогом такого интенсивного труда были его фундаментальные исследования в самых различных областях науки и техники, искусства, философской и религиозной мысли. Открытия и изобретения, монографии по физико-техническим дисциплинам, статьи по истории и философии искусства и археологии, мировоззренческие трактаты, стихи и поэмы – это богатейшее творческое наследие титана XX века еще долго будет постигаться не одним поколением потомков.
Очевидно, что труд для Циолковского, Вернадского, Чижевского и Флоренского был не только привычкой, выработанной в детстве, но и внутренней настоятельной потребностью, диктуемой теми ритмами Космоса, которые они несли в себе. Космический пульс вечного неустанного труда звучал в них, не затихая ни на миг, открывая новые возможности и приводя к великим свершениям.
В Живой Этике – философии космической реальности, методологические основы которой были заложены Циолковским, Вернадским, Чижевским, Флоренским, Рерихами и другими выдающимися представителями русского космизма, утверждается: «Согласованность планетной жизни с высшими сферами даст людям лучшие комбинации» [12, 14]. В жизни каждого из них такая согласованность и взаимодействие с мирами иных, более тонких состояний материи, проявляется с раннего детства. Это творческое взаимодействие по-разному ими осознавалось, но составляло неизменную основу и ведущую силу их деятельности и достижений.
Юный Костя Циолковский был необычным ребенком, отличавшимся от своих сверстников мечтательностью и утонченностью. Об этом говорили его прозвища: «...птица, блаженный, девочка» [1, с. 29]. Глухота еще более оторвала его от обыденности, способствуя развитию созерцательных свойств характера. В детстве он не осознавал свою связь с миром Высшим, это понимание пришло немного позже. К.Э.Циолковский писал: «Я видел и в свой жизни судьбу, руководство высших сил. С чисто материальным взглядом на вещи мешалось что-то таинственное, вера в какие-то непостижимые силы, связанные с Христом и Первопричиной. Я жаждал этого таинственного. Мне казалось, что оно меня может удержать от отчаяния и дать энергию. Я пожелал в доказательство видеть облака в виде простой фигуры, креста или человека» [11, с. 58]. И через несколько недель он увидел облако сначала в виде правильного четырехконечного креста, а затем в виде безукоризненной по форме человеческой фигуры. «Это странное явление в связи с моими предыдущими мыслями и настроениями, – вспоминал Циолковский, – имело громадное влияние на всю мою последующую жизнь: я всегда помнил, что есть что-то неразгаданное, что Галилейский учитель и сейчас живет и имеет значение и оказывает влияние до сих пор. Это придавало интерес тяжелой жизни, бодрило. Я говорил себе, что еще не все потеряно, есть что-то, что может поддержать, спасти. Несмотря на то что я был проникнут современными мне взглядами, чистым научным духом, материализмом, во мне одновременно уживалось и смутно шевелилось еще что-то непонятное. Это было осознание неполноты науки, возможность ошибки и человеческой ограниченности, весьма далекой от истинного положения вещей. Она осталась и теперь и даже растет с годами» [11, с. 59]. Вне всякого сомнения, это осознание неполноты научного знания и ограниченности человеческих представлений о строении Мироздания, умение проникать внутренним взором в суть вещей, которую он постигал разумом, привели его к разработке собственной космической философии, в которой он обрисовал сложность и многоплановость одухотворенной Вселенной, состоящей из «множества космосов», населенных разумными существами различной степени развития. Его друг и ученик А.Л.Чижевский не раз писал об этом внутреннем зрении, отмечая способность К.Э.Циолковского как исследователя провидеть на десятилетия вперед [2, с. 36–37]. «Константин Эдуардович имел ряд уникальных особенностей, которые отличали его от различного рода коллег, – отмечает ученый-космист современности Л.В.Шапошникова. – Если они постигали Космос теоретически, то Циолковский нес его в глубинах своего внутреннего мира, что позволяло ему проникаться Космосом и чувствовать его всем своим существом. Космос был как бы его частью, его мироощущением. Он был связан с ним не только информацией, но и образами, которые он черпал в его глубинах и переносил в земную действительность. Придет время, и эти космические картины, которые возникали в его воображении, будут подтверждены теми, кто проникнет в бездонные и беспредельные глубины Мироздания» [8, с. 450]. Можно только догадываться о тех формах, в которых проявлялась эта информация, но некоторые намеки на это можно увидеть в трудах самого Циолковского, например в «Сказке, рассказанной внуку Алеше».
Вернадский с детства был впечатлительной и чуткой натурой. «Я любил все чудесное, фантастическое, – писал он о своем раннем детстве, – меня поражали образы “Ветхого завета”, я и теперь еще помню то наслаждение, с каким я читал историю Саула, Самуила, Авессалома и Давида. <…> Эти образы вызывали у меня бесконечный ряд вопросов; я верил существованию рая и задумывался, где он находится, меня интересовали вопросы, как жили Адам и Ева, на каком они говорили языке, etc <…> Я создал себе какую-то религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду» [3, с. 16]. Он обладал особым качеством образно воспринимать все, что узнавал или видел. Очень тонко чувствовал живопись, музыку, и они приводили его в особое состояние духа: «Вчера был на концерте в церкви – некоторые вещи на меня произвели сильное впечатление, <…> мне казалось, что эти звуки проникают в меня глубоко, глубоко, что им ритмически отвечают какие-то движения души, и все мое хорошее, сильное собирается в полные гармонии движения» [3, с. 174]. «Некоторые из основных моих идей, как идея о значении жизни в космосе, стали мне ясными во время слушания хорошей музыки. Слушая ее, я переживал глубокое изменение в моем понимании окружающего» [цит. по: 8, с. 269]. Вернадский всегда ярко и образно, внутренним видением ощущал предметы, которых касался в своих размышлениях, наблюдениях, исследованиях, – будь то звездное небо или обнажения геологических грунтов. «…Такое настроение может быть особенно сильно тогда, когда дух проникает в окружающее и когда ты чувствуешь ускоренный темп смелого вхождения в окружающую мглу» [3, с. 189]. «Это было редкое духовное качество,– отмечает Л.В.Шапошникова, – свойственное великим художникам, мыслителям и ученым. Оно помогало ему познавать окружающий мир не как изолированный остров, на котором он в силу каких-то обстоятельств оказался, а во всем богатстве его временных и пространственных связей» [8, с. 268]. Наивысшим образом это качество проявилось в 1920 году во время тяжелой болезни, когда он в деталях увидел всю свою последующую жизнь, по сути осуществившуюся почти полностью, не считая некоторых внешних обстоятельств. Как и К.Э.Циолковский, В.И.Вернадский был информационно и образно связан с той высокой космической реальностью, существование которой он предчувствовал и о которой говорил: «Перед нами открываются горизонты негаданные – даже в самых смелых и фантастических утопиях будущего» [3, с. 234].
А.Л.Чижевский был исключительно одаренным и ярко эмоциональным человеком. Он с детства ощущал в себе присутствие высших сил, творческого огня, который свойственен всем великим творцам. «И я всегда горел внутри! – вспоминал он. – Страстное ощущение огня – не фигурального, а истинного жара было в моей груди. В минуты особых состояний, которые поэты издревле называют вдохновением, мне кажется, что мое сердце извергает пламень, который вот-вот вырвется наружу. Этот замечательный огонь я ощущал и ощущаю всегда, когда мысли осеняют меня или чувство заговорит. Прекрасные произведения искусства и творения науки мгновенно вызывают во мне ощущение этого внутреннего жара» [2, с. 10]. Это был отклик чувствительной души и высокого духа на космическую энергетику Красоты: «Мое слабое здоровье, частые головные боли, сверхчувствительность ко всему окружающему, резко повышенная нервная возбудимость благоприятствовали развитию таких сторон моей души, которые не могли безразлично относиться к искусствам. С раннего детства я страстно полюбил музыку, поэзию и живопись, и любовь эта с течением времени не только не уменьшалась, а принимала все более страстный характер даже тогда, когда корабль моих основных устремлений пошел по фарватеру науки» [2, с. 13]. Обостренное чувство прекрасного давало ему развитую способность воспринимать и познавать мир не только научным путем, но и через образы. И со временем он сформулировал теорию образа как способа познания. Его повышенная чуткость не только к внешним воздействиям, но и к чему-то более тонкому, неосязаемому, неуловимому приводила к удивительным творческим достижениям. Он внутренним восприятием ощущал ритмичность космической жизни и запечатлевал это чувство как в ритме своих стихов, так и в научных выводах. Каждая частица огненной его натуры отзывалась на энергетические процессы, происходившие и в беспредельной Вселенной, и в конкретной конечной материи. Это находило отражение в его трудах, имевших широкий диапазон – от мировоззренческих и космогонических до исследований влияния ионизированного воздуха на жизнедеятельность организмов и изучения магнетизма крови. Трудах, заложивших основы науки будущего.
Наиболее глубокое и проявленное взаимодействие с высшими сферами было у Павла Флоренского. С раннего детства он испытывал в обычной жизни плотного земного мира чувство «особенного», того, что он называл «таинственно высвечивающими ноуменами». Он вспоминал: «Услышишь, бывало, о чем-нибудь, в чем почуется отверстой тайна бытия, или увидишь изображение – и сердце забьется так сильно, что, кажется, вот сейчас выскочит из груди, – забьется мучительно сильно; и тогда весь обращаешься в мучительно властное желание увидеть или услышать до конца, приникнуть к тайне и остаться так в сладостном, самозабвенном слиянии. Повторяю, это было не возгоревшееся любопытство, которое все же поверхностно, а стремление гораздо более глубокое и сильное, потрясение всего существа, плен и прорыв в неведомое» [цит. по: 8, с. 641]. Им владела «жажда чудесного», и он искал это чудесное в сказках, но они бледнели перед его собственными переживаниями: «…самостоятельные и сказочные испарения подымались из душевных недр и оплотневали в образы, – подобные исконным образам народной веры» [цит. по: 8, с. 644]. Это взаимодействие с мирами более тонкого состояния материи осталось с ним навсегда: «Иной мир в моем глубочайшем самоощущении всегда соприкасался со мною как подлинная и не внушающая ни малейшего сомнения действительность. Это ощущение касалось не только стихийных недр природы и всей ее жизни, духовного облика растений, скал и животных, но и человеческих душ, в частности – святых» [цит. по: 8, с. 645–646]. Запахи, цвет, музыка, красота вещей и природы являлись для него как бы точками входа в иной мир. Запах ванили был «томным и смуглым», музыка ассоциировалась с холодным вихрем, вызывающим «эфирный восторг» и доводящим до экстаза, все изящное наполняло нежностью и вызывало ощущение высокого и чистого звука. Опираясь на свой глубокий опыт сверхчувственного, Павел Флоренский мог утверждать, что существует «некоторое до-мысленное знание, знание бытия, – непосредственное, мистическое. Оно – не предметно; знающий не может говорить о своем знании, знает его, по слову Достоевского, “не ответчиво”, но оно не может не иметься. <…> Это, однако, не мысль только, не продукт рефлексии только, а проведенное через горнило мысли реальное отношение к иному, “соприкасание мирам иным”» [10, с. 251]. Флоренскому, как никому другому, удалось соединить внутреннее, духовное и внешнее, экспериментальное знание; познание научное, опирающееся на изучение видимого мира, и вненаучное, опирающееся на «соприкасание мирам иным».
Л.В.Шапошникова – ученый новой формации, которую можно смело отнести к замечательной когорте носителей и выразителей космического мировоззрения, отмечает: «Соприкосновение Мастера с Высшим миром и его Красотой возникает в результате мучительного труда его духа, всей энергетики его внутреннего мира» [14, с. 102]. Воспоминания великих космистов, их труды со всей отчетливостью показывают, что с юных лет и до конца жизни неугасимый огонь устремления к глубокому и всестороннему познанию законов Мироздания определял ту необыкновенную – напряженную и в то же время утонченную – энергетику их внутреннего мира, которая открывала им пути к мирам иным. Это уникальное качество бодрствующего и трудящегося духа – пытливость – не давало им успокоения и вело дальше по пути эволюции – через тернии к звездам.
Им было присуще еще одно уникальное качество, свойственное лишь высоким духам, – синтез. Оно проявлялось и в широком диапазоне их творческих интересов, и в одинаковой способности восприятия точных наук и гуманитарных дисциплин, языков других народов и их культуры, поэзии, живописи, философии и религиозных откровений, и в осознании единства и целостности мира. С детства проявляя интерес ко всем аспектам бытия, они стали «полигистрами», как охарактеризовал Павла Флоренского его современник и выдающийся философ Серебряного века Сергей Булгаков, – знали несколько иностранных языков, прокладывали новые пути в различных областях науки, создавали свои философские учения, а главное, созидали ту синтетическую систему познания, которая составила методологическую основу философии космической реальности – Живой Этики.
Синтетическое единство Мироздания ощущалось Циолковским с ранних лет. Вспоминая свою учебу в Москве, он писал: «Что я читал в Москве и чем увлекался? Прежде всего – точными науками. <…> Под точной наукой или, вернее, истинной наукой, я подразумевал единую науку о веществе или о Вселенной. Даже математику я причислял и причисляю сюда же. Монизм – единство – на всю жизнь остался моим принципом» [1, с. 53–54]. Этот ведущий принцип жизни синтетически соединил в нем науку и философию: «Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей. Астрономия, разумеется, играла первенствующую роль, так как давала [мне] широкий кругозор. Не одни земные явления были материалом для выводов, но и космические: все эти бесчисленные солнца и планеты» [1, с. 123].
Вернадский с ранних лет обладал даром гармоничного объединения знаний, полученных опытным путем, и свойственным художественным натурам умением уловить («вспомнить», по выражению ученого) нечто, запечатленное в скрижалях вечности. Этот дар находил выражение в тех поистине удивительных обобщениях, которые выделили его среди современников. Многие великие открытия В.И.Вернадского сделаны на основе обобщения исследований других ученых. Характерно, что именно его синтетичному мышлению оказались подвластны такие обобщения, которые привели к возникновению совершенно новых направлений в науке – геохимии, биогеохимии, космохимии, радиогеологии – и особенно к созданию эволюционного учения о живом веществе, биосфере и ноосфере. Современный исследователь творчества В.И.Вернадского Г.Б.Наумов объясняет этот необыкновенный дар умением видеть мир в его единстве и целостности: «Это глубокое ощущение целостности мира во всех его проявлениях – один из базисных постулатов методологии Вернадского, методологии, которую на современном научном языке назвали бы системной» [15, с. 190].
А.Л.Чижевский оставил свидетельство о проявившихся в нем с детства многосторонних интересах: «Я по своей внешности ничем не походил на людей науки, о которых принято говорить, что они рассеянны, небрежны по отношению к своей внешности, задумчивы, неразговорчивы. Я был в меру разговорчив, восторжен, увлекался поэзией, играл на рояле и скрипке и был страстным коллекционером. В детстве я собирал марки, затем занимался нумизматикой и, наконец, перешел к собиранию книг и научных фактов. Последнее сделалось моей страстью. В то время моя собственная библиотека насчитывала не менее десяти тысяч книг (среди которых было несколько чудесных инкунабул) по вопросам всеобщей истории, археологии, биологии, медицины, истории наук, математике, физике, химии, живописи, музыки и т.д.» [13, с. 84]. Синтетичность его натуры проявилась и в сочетании огромных научных достижений с ярким поэтическим и художественным даром, что позволяло ему видеть и отображать мир в гармоничном единстве как нераздельное целое, живущее по единым законам.
Наиболее яркое выражение это целостное восприятие мира нашло в творчестве П.А.Флоренского, который осознанно стремился к такому синтезу. Он писал матери 3 марта 1904 года: «Произвести синтез церковности и светской культуры, вполне соединиться с Церковью, но без каких-нибудь компромиссов, честно, воспринять все положительное учение Церкви и научно-философское мировоззрение вместе с искусством и т.д. – вот как мне представляется одна из ближайших целей практической деятельности» [цит. по: 9, с. 8–9]. И ему удалось достичь этого синтеза науки, искусства и духовности, что подтвердил впоследствии Сергей Булгаков: «…в отце Павле встретились и по-своему соединились культурность и церковность, Афины и Иерусалим…» [цит. по: 9, с. 21]. «Флоренского часто называют русским Леонардо да Винчи, – пишет внук Павла Александровича П.В.Флоренский. – Трудно перечислить все отрасли деятельности, в развитие которых он внес свой вклад. Это математика, физика, философия, богословие, биология, геология, иконография, электроника, эстетика, археология, этнография, филология, агиография, музейное дело, не считая поэзии и прозы. Более того, Флоренский сделал шаги, чтобы на основе постижения этих наук выработать всеобщее целостное мировоззрение. Он сделал открытия и получил результаты, важность которых была оценена только недавно (например, в кибернетике, семиотике, физике античастиц)» [16, с. 127–128]. Такие потрясающие результаты объяснялись не только наследственными талантами и сверхчеловеческим трудолюбием Павла Флоренского, а в большей степени наличием того самого «всеобщего целостного мировоззрения», которое в наше время называется космическим и в основе которого лежит явление высокого духовного синтеза.
Согласно философии космической реальности, средоточием такого синтеза является сердце человека. Когда-то Отцы Церкви говорили об «умном делании» – это когда ум помещается в сердце. «Умное делание» – это приобщение к Благодати, связь с Высшим Миром, оно позволяет воспринимать бытие целостно, во всей красоте его совершенства. В поисках истины Циолковский, Вернадский, Чижевский, Флоренский – каждый своим путем – пришли к такому «умному деланию». К.Э.Циолковский писал: «Если есть Первопричина, если сложность мира и его разумных существ бесконечна, если вопросы так запутаны, то я не могу руководствоваться исключительно научными выводами, сделанными нами ранее. Помимо того, что они не могут решить мне всех вопросов, которые возникают в жизни, мое сердце жаждет большего, видит дальше, чем разум, и чище его» [цит. по: 8, с. 460]. А П.А.Флоренский, опираясь на концепцию кордоцентризма украинского философа Серебряного века Памфила Юркевича, утверждавшего, что «сердце есть седалище всех познавательных действий души» [17, с. 70], в своем фундаментальном труде «Столп и утверждение Истины» показал, что «познание делается любовью»8. Эта сердечность в сочетании с человечностью и высоким нравственным уровнем отличала их от многих и смолоду вырабатывала высокую ответственность перед обществом и историей. Их глубоко волновала мысль о судьбе человечества и поиск путей его эволюции. Целью и смыслом жизни для них стало служение людям, общему благу, они жертвовали ради этой идеи личным благополучием, здоровьем, даже жизнью. Эта самоотверженность формировала требовательное отношение к себе, проявлявшееся в критическом самоанализе и побуждавшее к активной деятельности по реализации своей цели. Уровень личной ответственности, который они отчетливо осознавали, определял и масштаб их мышления – они мыслили категориями вселенского уровня и значения. В этом заключался один из основных истоков космичности их миропонимания.
Циолковский, Вернадский, Чижевский, Флоренский, так же как Рерихи и другие посланцы и труженики космической эволюции, пришли в этот мир не случайно. Их появлению предшествовала работа многих поколений. Николай Коперник, Джордано Бруно, Галилео Галилей в эпоху процветания религиозного мышления, помещавшего Землю в центр Вселенной, первыми оторвали сознание человека от Земли и устремили его в глубины Космоса. Их тоже можно было бы назвать предшественниками космизма. Однако потребовалось несколько веков, чтобы научное мировоззрение полностью победило геоцентрическую концепцию мировоззрения религиозного9 и сознание человечества поднялось до того критического уровня, который дал возможность проявиться Духовной революции, ознаменовавшейся приходом целой плеяды земных творцов космической эволюции – поэтов, художников, ученых, мыслителей.
К этой замечательной плеяде относятся и творцы нового космического мышления К.Э.Циолковский, В.И.Вернадский, А.Л.Чижевский, П.А.Флоренский. Масштабу личности каждого, глубине и наполненности духовного мира этих великих людей соответствовал уровень заданий, с которыми они пришли в этот мир, и они попадали именно в те условия, которые способствовали проявлению их эволюционного предназначения. В Живой Этике сказано: «Выбор путей не прямо указуется. Предохранение и назначение утвержденного пути явлено, но сущность должна уявиться в человеке, и это назначит следствие» [12, 30]. Детство будущих космистов дает представление о ярком проявлении этой сущности, ее порой драматическом становлении в непростых условиях земной реальности. Это к ним можно отнести одно из положений философии реального Космоса: «Звучать в ритм с Космосом – значит осознать все величие Беспредельности. <…>Вникните, вы увидите, что сподвижники человечества питали свою психическую энергию слиянием с Беспредельностью. Беспределен был их устремленный экстаз к высшей красоте! Беспределен их подвиг к явленному завету! <…> Предрешить явление космическое нельзя, но вызвать вихрь Космоса можно. Так же, как позвать из пространства элементы, нужные нашей планете» [12, 12]. Великим космистам было присуще это осознание величия беспредельного Космоса. Осознание, живущее в глубине сердца, пылающего огнем устремления к знанию, – во внутренней сущности каждого. Оно давало им возможность вызывать эти «вихри Космоса» и привлекать из многомерного пространства всех миров и состояний материи те элементы, которые были нужны эволюции человечества.
Слова, сказанные А.Л.Чижевским о его старшем друге и единомышленнике, можно отнести ко всем остальным космистам: «Циолковский должен быть сопричастен тем исключительным умам, которые по неясным и непонятным для нас причинам избирают себе высокие цели и сложнейшие проблемы и всецело отдают себя на решение их, отважно преодолевая все препятствия и все преграды, которые встречаются на их пути, и приводят человечество к новым эпохам, к новым эрам в его существовании» [13, с. 160]. «Эти “исключительные умы”, – отмечает Л.В.Шапошникова во «Вселенной Мастера», – избираются самой космической эволюцией, ставящей перед ними определенные цели, над которыми эти умы работают всю жизнь, несмотря на препятствия и тяжелые условия существования в нашем плотном мире. Они несут человечеству новые знания, новое мышление, которые продвигают это человечество вверх по лестнице космической эволюции. Но об этом знают только они сами, и очень редко такая миссия их бывает замечена современниками» [8, с. 444–445]. Только сейчас, на рубеже XX и XXI веков, в эпоху становления нового космического мышления, эта миссия выдающихся космистов начинает находить свое истинное понимание, а сами они обретают заслуженный статус посланников космической эволюции и ее творцов.
И все-таки – можно ли предугадать гения в детском возрасте? Прав ли Циолковский, отрицая такую возможность относительно себя самого? Трудно согласиться с самим гением, когда он пишет, что в его детстве не было ничего необыкновенного. Разве не было особенным то, что в 14 лет, после трудного периода адаптации к жизни с ослабленным слухом – «периода бессознательности», по его определению, Константин читает отцовские книги по естественным и математическим наукам, и они кажутся ему совершенно понятными. Он как будто все это уже знал, ибо, только прочитав, как бы освежив свои знания («припоминая полузабытое», говорил об этом явлении П.А.Флоренский), уже реализовывал в жизни эти знания, делая работающие приборы (астролябия) и модели (паровой автомобиль, аэростат). А в 16 лет юноша, почти не имевший образования, смог увидеть ошибки в расчетах взрослого изобретателя – друга отца, который придумал свой вечный двигатель. Константин понял, какие законы гидростатики тот не учел, и отстаивал перед взрослыми свою точку зрения, проявив «пример проницательности и твердости» [1, с. 47]. Эта «проницательность» и «припоминание полузабытого» – явление, которое Циолковский спустя много лет с присущим ему критическим отношением к себе и своей жизни охарактеризовал как «проблески серьезного умственного сознания» [1, с. 46], говорят о многом. Также о многом говорит и то, что ему было легче самому находить доказательство какой-либо теоремы, чем проследить его объяснение в книге. Такая способность к самостоятельному научному мышлению у провинциального юноши, еще только начинающего свое самообразование, безусловно, свидетельствует о его гениальности. И разве можно назвать обыкновенным желание завоевать Вселенную, которое было у Циолковского с детства? Можно представить, что современникам трудно бывает увидеть, а еще труднее понять, что перед ними гений, когда ребенок вместо обычных шалостей пытается преодолеть земное тяготение, прыгая с забора, или залазит в глубокий колодец, чтобы днем увидеть звездное небо, или бесстрашно забирается на колокольню, чтобы оказаться ближе к небу. Но «печатью гения», избранника эволюции, отмечен тот, кто неутомимо, в упорном труде, презрев так называемые «радости жизни», не отвлекаясь на несущественное, земное, плоское, мощно идет к великой цели. И даже если эта цель не осознается им в детстве, она присутствует как ведущая сила, живет глубоко внутри такого избранника и не дает сойти с предназначенного пути.
Гений отличается от простого человека, прежде всего, масштабом своей личности, своим внутренним потенциалом, высоким духовным и нравственным уровнем. Те, кто стали основателями и выдающимися представителями нового космического мировоззрения, благодаря непрерывному, устремленному к великой цели труду, смогли реализовать свой потенциал, заложенный в них эпохой, наследственностью, окружением. Они отличались той предизбранностью, которая определяется творческими силами Космоса, движущими эволюцию Земли. Это чувство своего предназначения проявилось у будущих космистов с юных лет в виде неосознанной поначалу движущей силы. Они ощущали «Веление Космоса» – внутренний призыв к свершениям. Позже это чувство нашло выражение в понимании своей высокой ответственности перед обществом, всем человечеством. Их можно назвать посланцами эволюции, подготовившими мир к появлению нового мировоззрения и тех людей, высокий уровень сознания которых будет адекватен этому мировоззрению.
Они, безусловно, – дети нового высокого сознания, индивидуальности, имеющие мощные накопления. Энергетически – более утонченные, чем среда, в которой они росли, жили и творили. В духовном аспекте, по уровню сознания и мышления, они намного опередили свое время. Их скорее можно назвать детьми XXI века. Чтобы лучше понять, кем были эти ученые-космисты, какую миссию несли на Земле, нужны всесторонние глубокие исследования их творчества.
В заключение приведу слова Л.В.Шапошниковой, сказанные о К.Э.Циолковском, но одинаково справедливые для всех выдающихся Космистов: «Возможно, в такой его судьбе была заключена какая-то тайна, которая со временем откроется. Но это случится тогда, когда мы начнем пристально вглядываться в таких людей, размышлять об их творчестве и судить о них как о части единого великого Мироздания, несущего в своих сокровенных процессах информацию о них. Их эволюция до сих пор остается скрытой от нас, их предназначение и миссия – неизвестными. Скупые сведения о событиях их жизни и их поступках, корни которых уходят в невидимые глубины их внутреннего мира, до сих пор недоступны для нашего постижения их реальной сути» [8, с. 406–407].
Литература
1. Циолковский К.Э. Черты из моей жизни. Калуга: Золотая аллея, 2002.
2. Чижевский А.Л. Вся жизнь. М.: Сов. Россия, 1974.
3. Цит. по: Филиппова Н.В. Страницы автобиографии В.И.Вернадского. М.: Наука, 1981.
4. Ягодинский В.Н. Александр Леонидович Чижевский, 1897–1964. М.: Наука, 2005.
5. Вернадский В.И. Письма Н.Е.Вернадской (1886–1889). М.: Наука, 1988.
6. Вернадский В.И. Дневник 1891 г. // Новый мир. 1988. № 3.
7. Флоренский П.А. Соч. в 4 т. Т. 4: Письма с Дальнего Востока и Соловков. М.: Мысль, 1998.
8. Шапошникова Л.В. Великое путешествие. В 3 кн. Кн. 3: Вселенная Мастера. М.: МЦР; Мастер-Банк, 2005.
9. Игумен Андроник. Жизнь и судьба // Флоренский П.А. Соч. в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1994.
10. Флоренский П.А. Соч. в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1994.
11. Циолковский К.Э. Гений среди людей. М.: Мысль, 2002.
12. Учение Живой Этики. Беспредельность.
13. Чижевский А.Л. На берегу Вселенной: Годы дружбы с Циолковским: Воспоминания. М.: Мысль, 1995.
14. Шапошникова Л.В. Держава Рериха. Сб. ст. в 2 т. Т. 2. М.: МЦР; Мастер-Банк, 2006.
15. Наумов Г.Б. Миры Вернадского // Культура и время. 2003. № 3/4 (9/10).
16. «Из Афин к Иерусалиму Небесному»: Переписка П.А.Флоренского с семьей в 1904 году / Предисл. П.В.Флоренского // Культура и время. 2003. № 3/4 (9/10).
17. Юркевич П.Д. Философские произведения. М.: Правда, 1990.
1. Наливайко Северин (? – 1597), руководитель антифеодального крестьянско-казацкого восстания 1594-1597 гг. на Украине и в Белоруссии. Выдан казачьей верхушкой польской шляхте; казнен в Варшаве.
2. Родоначальник Вернадских литовский шляхтич Верна во время освободительных войн украинского народа против польско-шляхетского гнета (1648-1654) перешел на сторону Богдана Хмельницкого. Казнен поляками.
3. Сковорода Григорий Савич (1722-1794), украинский философ, поэт, музыкант, педагог. Продолжал традиции демократической украинской культуры. Автор стихотворений, басен в прозе, песен, кантов, псалмов.
4. Разумовский (граф Кирилл Григорьевич) (1728-1803), последний гетман малороссийский, младший брат Алексея Григорьевича Разумовского. Был возведен в звание гетмана Малороссии (1750); для него было восстановлено упраздненное перед тем гетманское достоинство.
5. Изначально фамилия писалась как «Флоринские».
6. Толстой Д.А. (1823-1889), в 1866-1880 гг. министр народного просвещения России.
7. Так охарактеризовал эту уникальную способность Флоренского С.Н.Булгаков, близко знавший его [см. 10, с. 28].
8. Это слова св. Григория Нисского, которые П.А.Флоренский поставил эпиграфом к своей книге «Столп и утверждение Истины».
9. Лишь в конце ХХ века Римская Церковь признала ошибочными решения инквизиции и приняла картину мира такой, какой ее видели первые ученые-космисты.